Про Звету и зущество

В детстве Звета жила на краю мира. Там были огромные просторы, долгие дороги и ветер, ветер, а до центра города целых полтора часа – на трамваях, автобусах и метро. Дом Зветы – большая бетонная коробка-новостройка, а в ней квартиры-соты, и каждый жилец с дрелью и молоточком звучно обустраивал свое жилище.
Мама приходила с работы поздно, и день после школы тянулся долго, серы й день, полный сквозняков и тоскливого ожидания.
Разогревать суп самой не хотелось, и Звета ела хлеб, намазанный горчицей, и запивала водой, растворив в ней лимонный сироп, когда в доме был сироп.
Звета не очень любила делать уроки. Ее рабочий стол стоял у окна, и приходилось садиться спиной к двери, что само по себе было не очень хорошо и даже очень нехорошо, потому что когда сидишь спиной к двери, делаешь уроки и ешь хлеб с горчицей, в комнату может войти зущество, встать прямо за спиною и чорно-чорно молчать.
В такие моменты Звета никогда не знала точно, пришло ли уже зущество или нет, но самое неприятное было – обернуться назад и проверить. Будто признаться всему миру в собственном тайном страхе, проявив его физическим движением, и сделать сильнее пока еще невидимое глазу зу.

Перед домом был огромный пустырь, прорезанный каналом с мутной коричневой водой. Казалось, совсем недавно пустырь был лесом – там до сих пор изредка появлялись зайцы, а кто-то из соседей уверял, что пару раз видел настоящую рыжую лису. Еще там были небольшие болотца, поросшие камышом, и осенью мама рвала камыш и делала из него какую-то грустную икебану. Может быть, камышовая икебана и не была грустной на самом деле, а так просто казалось, потому что не могло же все, окружавшее Звету быть таким грустным, тоскливо-сиротливым; и все же ее личная реальность Зет – низкое небо, завывающий повсюду ветер, вечные стоны чаек, прилетавших с залива, портрет какой-то длинношеей женщины, склонившейся на бок, висящий в маминой комнате, чеканка на стене в коридоре и деревянная маска какого-то мексиканского черта на кухне – словом, все вокруг источало тоску и неустроенность, временами доходящую до тревоги, отзывающейся беззвучным стоном в солнечном сплетении.

Этот серый пугающий мир появился в жизни Зветы в 10 лет. В конце августа она переехала к маме, недавно получившей отдельную квартиру в новостройке, переехала со слезами и переживаниями, оплакивая старых друзей и одноклассников. Переживания эти, правда, не так уж и много доставили взрослым беспокойства – на нее прикрикнули пару раз, и этого было довольно. В первую ночь, проведенную в собственной комнате, Звета проснулась в четыре утра от тоски и страха, и стала стучать маме в стенку, и через час стука была услышана, за что и получила очередной и довольно суровый нагоняй.
Мама устала. Мама работала целый день, мама целый вечер пахала как папа Карло, мама хочет выспаться наконец! Это ж надо такое придумать – в стены стучать посреди ночи! Ты в своем уме??
Эта раздраженная тирада, как заклинание ударом молотка, была повторена раз двадцать, пять раз лично для Зветы, и еще пятнадцать для Зветы и остальных родственников, и с каждым повторением Звета немножко уменьшалась в размерах и слегка вдавливалась в пол, и в конце концов из пола осталась торчать только часть зветиной головы с испуганными глазами и руки, хватающиеся за ножки шкафа, в судорожной попытке удержаться в реальности.
Мама, мамочка, прости меня, я все поняла, я так виновата, я больше никогда, никогда не буду стучать ночью по стене, не буду стучать, и может быть, ты снова станешь любить меня.
Но мама не слушала, маме было пора, маме снова на работу, каждый день на чертову работу, и цокая высокими каблуками, убегая второпях, мама гасила звет.
В длинном коридоре, оклеенном темно-красными обоями под кирпич, воцарялся сумрак, и боковым зрением Звета начинала видеть голову зущества, осторожно заглядывающего в комнату. Когда она резко оборачивалась и смотрела на дверь прямо, зущество молниеносно пряталось, будто боялось раствориться во взгляде, направленном на него в упор, а может быть оно просто любило играть в прятки.

- А ты знаешь, что мы живем у Zалива? – однажды спросила мама с мечтательной улыбкой.
Да, да, говорили соседи, Zалив совсем рядом. И одноклассницы, и девчонки из соседнего подъезда говорили об этом, все вокруг. Кто-то даже ходил туда, но кто конкретно и какой дорогой, было не ясно. Когда Звета об этом спрашивала, все только махали рукой в сторону парка – Zалив там.
Парк был большой, советской застройки, с фонтанами, высоченной стелой в виде серпа и молота, детским городком и маленькими озерцами. Звета часто гуляла в парке, и ходила далеко, и туда, где кончались дорожки и аллеи, и начинались тропинки сквозь непролазный кустарник, и еще дальше, где были карьеры с холодной водой, где почти никого нельзя было встретить осенью, только тех, кто ищет уединения, или тех, кто хочет найти Zалив. Бродить по тем местам одной или вдвоем с подружкой было страшно. Парк был многолюден летом, и то лишь в выходные, все остальное время он пустовал; за кустарниками были карьеры, потом болотца, потом снова кустарники, пустыри и речушки, и дальше – полное бездорожье, но сколько не иди по нему, до Zалива не дойти.
Только постоянный невнятный шум, чайки и соленый ветер напоминали о том, что Zалив рядом, совсем рядом. Большой, как море – берегов не видно. В нем острова, на островах закрытые города, куда не попасть просто так, сходу, а нужно сперва оформлять какие-то документы или получить приглашение; а за островами, еще дальше - другие страны, северные, совсем недоступные.

Зущество, выползаешь ли ты из zалива на берег? Может быть, тебе холодно там, неуютно. Может быть, ты бредешь под ветром и снегом по бездорожью, по парку, где нет ни души черной ночью. Может быть, ты ищешь тепла, тебя гонит вечная неустроенность, серая бестелесность, невозможность помочь себе. Может быть, ты ищешь жилища, где тепло, по крайней мере тепло, и вползаешь туда, и селишься там. И, зная, что не имеешь прав на это место, и можешь быть изгнанным в каждый момент, вечно прячешься в сумерках темного коридора, лишь глазочком, секундочку позволяя себе смотреть на хозяев огня и тепла.
Может так, может нет. Может быть, ты, сотканное из тоски, инстинктивно ищешь источник, и питаешься им, источник душевной боли, Звету, маму, соседскую бабушку, страдающую от одиночества, что угодно живое, что может проснуться от света луны и метаться, не обретая покоя.